То ли местные не восприняли его искусства, то ли музыкальные предпочтения в небольшой прибрежной деревушке народа Земли не допускали песен, подобных его творчеству, но из первой же чайной, где странствующий менестрель со своими спутниками решил выступить, попросив за свои песни крова и пищи, Чонга вытолкали взашей, отвесив славного пинка.
Бродячие музыканты примостились у небольшой ивы, поблизости от пристани, где шла разгрузка небольшой парусной лодки, прибывшей с острова Киоши.
Можно было попробовать играть на улице, надеясь, что люд накидает мелкой монеты на обед и ночлег, но по сумрачным лицам и красноречивым взглядам обывателей стало сразу ясно, что случай в чайной может и повториться, а быть выставленными из деревни музыкантам совершенно не хотелось.
В воздухе пахло гарью и страхом. Шепотом передавали новости о продвижении армии страны Огня, о результатах боевых действий. Кто-то уже собирался уходить в леса – все лучше, чем попасть в руки захватчиков. Кто-то мрачно проверял оружие – стране потребуется каждый солдат.
К музыкантам подошла молодая девушка. Зеленые одежды, укрепленные коробчатыми вставками, скорее подходили войну, и, хотя на ее лице не было традиционного белого грима, в подошедшей особе можно было узнать одну из легендарных воинов Киоши, последовательниц учения одной из воплощений аватара. Лицо ее было грустное и слегка осунувшееся. Ее взгляд коснулся инструментов, она посмотрела на музыкантов с надеждой.
Менестрель глубоко вздохнул, и, преисполнившись смелости, взял свой инструмент. Пальцы Чонга коснулись струн банджо, отозвался барабанчик в руках у одного из спутников странствующего музыканта. Полилась мелодия, простая, где-то совсем аляповатая, порой скатывающаяся на фальшь, но подчиненная какому-то глубокому внутреннему ритму, какому-то глубинному закону, словно рвущие звуки банджо и ритмичные постукивания барабанчика, хоть и не услаждали слух красотою звука, но цепляли за душу, пробуждая столь же простые, как и мелодия, добрые и светлые чувства. Кажется, Чонг начал петь. Абсолютно немузыкальный голос менестреля слился в удивительную гармонию с мелодией. Для постороннего слушателя это должно было быть ужасно – играют музыку те, кто играть ее совсем не умеет, сотрясая воздух бренчанием банджо и стуком задающего ритм барабанчика, и поет человек, не умеющий петь, начисто лишенной голоса, а возможно и слуха.
Но стоило попытать понять, впустить в себя эту мелодию, позволить внутреннему ритму мерного постукивания барабанчика вести себя, позволить струнам банджо отозваться не только в воздухе – в душе, вслушаться в некрасивый, но вдохновенный голос певца, и эта музыка наполняет изнутри, пробуждая воспоминания из детства, когда все было именно так – очень просто, пусть не так красиво – но всегда по-родному тепло и уютно.
Суюки закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Ее детство, проведенное на острове, веселые забавы с подругами, проказы, простые и добрые радости, вечера у костра, когда тоже вот так пели и играли – не имея ни слуха, ни голоса, ни навыков – душой – память лилась медом радости.
Она могла сидеть так вечно, купаясь в музыке души и светлых воспоминаниях. Но окрик одного из островитян, приплывших вместе с ней на лодке, заставил ее выйти из этой сладкой патоки. Благодарно поклонившись музыкантам и получив в ответ понимающую улыбку Чонга, Суюки двинулась к пристани.
Замер на крыльце хозяин чайной, из которой недавно вышвырнули музыкантов. Старик с короткой седой бородкой и серым, осунувшимся лицом слушал пение Чонга с закрытыми глазами.Старика звали Чен, и он был уже слишком стар, чтобы отправляться на войну. Вместо него воевать ушел старший сын. Три дня назад он получил весточку с фронта. Его сын погиб. Сейчас он стоял, закрыв глаза, и видел своего сына, смышленого мальчугана 10 лет, весело бегущего по зеленой, сверкающей на ярком летнем солнце траве.
Когда он наконец открыл глаза, то подозвал слугу и принялся ему что-то втолковывать, указывая на примостившихся под ивой музыкантов.
Люди, которые слышали игру бродячей труппы, сначала морщились от диссонанса, но постепенно их лица прояснялись. Страх и беспокойство, висевшие над деревней, ужас, воплотившийся для них в корабли из вороной стали, затмевающие небо удушливым черным дымом, постепенно отступали, выпрямлялись сгорбившиеся под ношей проблем спины.
Суюки возвращалась на Киоши. Война стояла на пороге и стучалась в каждый дом, ее свинцовая длань нависла над всеми, но Суюки везла с собой не только муку и фрукты, выменянные на привезенные с острова рыбу и моллюсков. Она везла с собой крохотный огонек надежды и возрожденной светлой памяти. Огонек, зажженный песней странствующего менестреля.
К Чонгу же вскоре после его выступления подошел посланный хозяином чайной слуга, передав предложение своего господина о ночлеге и пище взамен на выступление.
Бродячие музыканты играли для жителей деревни еще три дня. После чего двинулись дальше. Дорога вела их все дальше и дальше по пылающему войной царству земли, и там, где злоба и отчаяние захватывали людей с головой, там звучало банджо, хоть немного снимая гарь и копоть с душ.
Если уж этим миром правит любовь, то должны же быть и те, кто несет ее вечное слово.